Вера Ельницкая: поэзия городской повседневности

Искусство Веры Ельницкой несомненно принадлежит московской школе живописи. Зрение художницы неотделимо от ее традиций – художественных координат Константина Коровина и раннего Роберта Фалька, от московских пейзажей Василия Кандинского и Владимира Татлина. Созданные в системе импрессионизма, в импровизациях с особыми световыми состояниями, композиции Веры Ельницкой буквально «заманивают» в таинственные московские улочки и площади, в поэзию ее двориков и бульваров, возбуждая ностальгию по идеальному «золотому веку», заслоненному новым обликом города. Время, переживаемое художницей, архетипично – оно способно повторяться и возвращаться, двигаясь от Василия Поленова в сторону Аристарха Лентулова, оставляя паузы и вместе с тем оплотняясь, играя в наплывы и сгущения. Композиции Веры Ельницкой посвящены самым магическим уголкам Москвы, их мерцающим мирам, где прячется глубоко личная жизнь города. Образы Рождественского бульвара органически переходят в «возвышенности» Кузнецкого моста, спускаются к Трубной площади, проплывают вдоль Яузы и застывают в парадоксальных московских переулках – Старосадском, Печатниковом – в местах, где располагаются мастерские художников, где на кухнях ведутся нескончаемые беседы и пирушки.

Поэтика Веры Ельницкой изысканно барочна, в ее артистичности естественные слои жизни города возвышаются до идеального, а само идеальное возвращается в непосредственное человеческое измерение. Городские мотивы превращаются в собственные внутренние состояния художницы, метафорически окрашиваясь светящимся «розовым небом» или красным пожаром заката, уходя в романтическое голубое «таганских улиц». Они погружаются в утреннее сияние, в сумеречность, в весеннюю неизбывность жизни, в летний праздник творчества, преображая зрителя в участника, как это происходит в мифе или сказке.

Живопись Веры Ельницкой легко переходит из интерьера мастерской в пространство больших измерений, где встречаются церкви и высотные здания, составляя особую волшебную слоистость Москвы. Она не знает дистанции, сначала притворяясь всего лишь сценой, местом происходящего, но тут же втягивает в свою образную универсальность, где время, дойдя до своих пределов, останавливается и замирает.

Вызванные актуальностью переживания, жестом отзывчивости, мгновенными душевными реакциями, композиции художницы в своих пластических энергиях мерцают двойственным присутствием сердца и интеллекта, прямого непосредственного чувства и рефлексии – как свидетельства первых откровений любви и творческих размышлений. Рассказывая о Москве, вместе с тем они принадлежат непрерывности бытия, узелкам жизни, открывая свою человеческую глубину, запрятанную в щемящей московской повседневности.